Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

Вдруг свет в летнем домике зажегся. На пороге появилась Алена. В правой руке она держала каталку, которой Пелагея по старой привычке раскатывает до сих пор тесто для домашней лапши.

— Что, соколики, сидите? — произнесла она строгим тоном.

Они оба встали.

— Что ж ты делаешь, Степан? — спросила Алена.

— Ничего, — сказал он.

Евгений Васильевич, гордо взглянув на разгневанное лицо хозяйки, прошел мимо нее. И тьма поглотила его.

— Да как тебе не совестно? Корова опять по колена в навозе! Ну, скотину тебе не жалко, меня ты не пожалеешь, дак уж о матери своей подумай! Палец о палец не хочешь в доме ударить! — Собственно, Алена хотела мирно переговорить с мужем. Но теперь ее понесло. — И с какой стати, Степан, ты лунатиком стал жить? — приступила она ближе. И застучала каталкой по столику: — Слушай, Степка, ежели к бабе какой метнулся, гляди у меня! Я тебе не старуха какая-нибудь, я тоже тебе ответить смогу! Чего молчишь, понял ты меня?

Алена считала, что уколола мужа достаточно. Сейчас он обнимет ее, начнет убеждать, что он и не смотрит ни на кого, а она некоторое время будет стоять неприступной и холодной скалой. А потом уж подастся к нему, они помирятся. Степка кинется чистить хлев. Потом прибежит к ней в спальню…

Но Степан стоял и слушал. Наконец она ударила каталкой по столу. Степан молча взял каталку, бросил на топчан.

— Ты тут не выхваляйся и голос особенно не возвышай, — заговорил он строго. — При всяком обвинении должны быть достаточно веские улики. Без них никакого бандюгу не засудишь. И потом: когда я беседую с товарищем, чтоб больше не смела врываться внезапно. Служба у меня серьезная, задумчивости требует. И в другой раз можешь вполне нарваться, понятно? Если я забываю о навозе, то можно спокойно напомнить. А ты скажи лучше: почему у нас в доме кофе нет?

— Какого кофе? — машинально произнесла Алена. Она не узнавала своего Степана. Никогда он не говорил так с ней.

— Не прикидывайся, сама знаешь, какое кофе подается гостям. И чтоб мне голос не повышать больше, ясно? И чтоб в доме у меня было тихо! — И он шагнул в темноту. Утром он вычистил в хлеву. Умылся, позавтракал. И хотя на дежурство ему надо было к трем часам дня, ушел Степан со двора сразу после завтрака.

30

Оклад у Пушкова был не очень большой — сто восемьдесят рублей. За выслугу ему, конечно, еще не платили. Но деньги у Пушковых имелись. Мясо, молоко, творог Валентина брала у матери и у Алены. Родители Александра Ивановича присылали изредка по триста — пятьсот рублей сыну. Но не на его имя, а на имя Валентины. И мать Александра Ивановича просила невестку, чтоб она Саше не говорила об этом. Иначе он рассердится. Когда Валентина уезжала из Курска домой, тесть ей дал тысячу рублей. И тоже попросил не говорить пока об этом Сашке.

— А то я его, Валя, знаю. Я сам таким был: и тебе достанется, и мне, и матери. А деньги вернет.

Часть денег она держала на книжке, часть лежала дома, в ее письменном столе. По утрам, когда не хотелось идти в техникум, она заглядывала в сберкнижку, пересчитывала домашние деньги. Один вид их, тяжесть пачек доставляли ей удовольствие.

В конце октября она написала письмо Гридасову. Письмо получилось длинное. Валентина сообщала о жизни знакомых и пригласила Володьку приехать на праздники. О том, что она попросит у него помощи, Валентина не заикнулась, а даже приписала в конце письма:

«Приезжай, Володя, поговорим, а если тебе нужно помочь по работе, то я в своем теперешнем положении смогу что-нибудь сделать для тебя».

Опустив письмо в ящик, она повеселела. Она была убеждена, что Володька всеми правдами и неправдами возьмет отпуск и примчится. Он же так любит ее! Она уже прикинула, что встретятся они у сестры, когда Степан и Алена будут на работе, а дети в школе. Пелагею она отправит на Набережную. Она очень ждала Володьку. Уже видела стопку готовых чертежей. Приготовила бланки курсовых заданий. Но через неделю пришел ответ: Володька написал, что приехать сейчас не может. И попросил не писать ему писем, потому что он женился. За желание помочь он благодарил: помощи ему не нужно. Она порвала письмо возле почты, затоптала клочки в грязь. Мальчишка, мерзавец, молокосос! Дрянь такая! Она возненавидела его. Ноги сами привели ее в город. Долго ходила она там по грязным дорожкам, тронутым морозцем. Ветер гонял опавшие листья. Она кусала губы, мяла платок. Как ему отомстить? О, мерзкий мальчишка! Посмотреть бы на ту дуру, которая бросилась ему на шею. Стереть бы его с лица земли, растоптать так же, как она топтала клочки его письма. Вот так, вот так! И она топтала ногой в изящном сапожке, втаптывала в грязь листья.

Ноябрьские праздники Пушковы отмечали у следователя Майкова. Среди гостей был брат следователя, недавно приехавший из Воронежа с молоденькой женой. Звали его Валентином Николаевичем. Он был высок, сутул, грузен. Бросалось в глаза, что голова у него маленькая, а глаза какие-то птичьи — без выражения. Говорил он мало, был задумчив, а толстые губы его почему-то постоянно шевелились. Ел и пил он много, но к концу вечера держался твердо на ногах. Только глаза блестели. Валентина заметила, что произвела на него впечатление. «Какой огромный и противный тип», — подумала она.

Этот Валентин Николаевич стал читать в техникуме два предмета: «Детали машин» и «Эксплуатация машин». Выяснилось, что в Воронеже он преподавал в институте, а сюда приехал потому, что развелся там с первой женой. Был какой-то скандал. Из-за этого скандала он и вынужден был оставить институт.

С Валентиной он раскланивался при встрече в городе, в коридорах техникума. Но они не разговаривали ни о чем. Перед зачетной сессией Валентин Николаевич давал студентам консультации. Жил он не на частной квартире, а в техникумовском доме. И потому ему дали самые поздние часы для консультаций — с восьми и до десяти вечера. Когда явилась к нему на консультацию студентка Пушкова, Валентин Николаевич побеседовал с ней. Попросил нарисовать эпюру напряжений в горизонтальном стержне на двух опорах с сосредоточенной и постоянной нагрузкой. Покуда она сидела и думала, он отпустил остальных студентов. Походил огромными шагами перед доской. И